Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Архивы, воспоминания

Марк ШЕХТМАН (Израиль)

МОЙ ОТЕЦ

Я не решаюсь назвать своими эти воспоминания. Отец редко бывал в Киеве. Последние годы перед войной жил в Москве. Он погиб в 1941, когда мне было тринадцать лет.

Я лишь попытался собрать то, что слышал от матери, сестер отца, его учеников, друзей, что сохранилось в письмах, то немногое, что помню сам.

ЛИПНИКИ, ДЕТСТВО

Художник Эммануил Шехтман родился 20 января 1900 года в небольшом селе Липники (Украина, Житомирская область).

Мальчик живой и наблюдательный, рос в многодетной семье.

Одно из незабываемых впечатлений, потрясших детское воображение: сельский паренек на глазах у Эммануила вырезает ножницами из бумаги лошадку. Мальчик, пораженный, не дыша глядит на это чудо. Еще в детстве он полюбил рисовать лошадей, коров, свиней, птиц. Игры и драки - сюжеты первых его рисунков мелом, углем, куском красного кирпича на стенах сарая, на заборе, дверях. Разрисованные углём и кирпичём ворота - корова с телёнком, собаки, козы, два кузнеца у наковальни. Эти незрелые, детские еще рисунки полны жизни и движения, а глубокие матово-черные тени придавали им чеканную выпуклость барельефа. Кто-то из приезжих, увидев ворота, подарил мальчику альбом. Вот сюжеты из альбома. Высокий, худой старик обмазывает известкой стволы деревьев в саду, подрезает сухие ветки. Это дед со стороны матери - Авраам. Ему помогает мальчик. Сенокос, стадо, кузнец подковывает лошадь. Мать вынесла пойло корове, гонит телочку. Эммануил очень любил мать, мягкую, добрую, окруженную детьми, всегда в заботах. Это видно и в детских рисунках и в больших зрелых полотнах.

Еще сюжеты. Ребятишки катаются на санках, падают, дерутся. Мальчик на качелях. Рисовал он и портреты: сестры, братья, мельник, кузнец, сапожник, мясник, портной, соседи, крестьяне. Сильные, большие умельцы, они казались мальчику добрыми великанами.

Эммануил любил животных. Он давал имена козам, корове... Трехногого рыжего кота назвал Дрейфус. Рыжую, как лиса, собаку - Дианкой. Псы получили «львиные» имена - Лаиш и Шахал.

Соседнее имение было под лесом, и владел им помещик-поляк Белина. Древесину скупал богатый киевский лесопромышленник Фридман. Впоследствии Белина дал деньги на обучение Эммануила, а Фридман помог мальчику поступить в Киевское художественное училище.

Отец Эммануила Иосиф - лесничий. Религиозным рвением семья не отличалась, но соблюдала традиции. На зиму Эммануила и старшего брата Исаака отправляли в местечко Норинск, в хедер*, который держал другой их дед - Яков. Там они получали традиционное еврейское воспитание. Но времена менялись - некоторые из старших учеников тайком приобщались к русской культуре. Замечтавшись однажды во время скучной зубрежки Талмуда, мальчик вспомнил Липники, красивую крестьянскую девушку, которая часто улыбалась ему, проходя за водой, и на полях священной книги нарисовал ее, несущую коромысло с ведрами. Разгневанный дед отослал маленького безбожника домой. В альбоме появился еще один рисунок: телега, запряженная тощей лошадкой, мужик в тулупе высоко поднял кнут, собака бежит за телегой, голые ветлы по сторонам, серое небо. На мешках съежился грустный мальчик: он знает - достанется ему дома.

* * *

Посреди сада стоял дощатый домик с плоской крышей. Его построил отец еще до революции. Сколотил из досок мольберт, полки, деревянную кровать. «Вот моя студия», посмеивался он. Летом, на каникулах, Эммануил писал с натуры в саду или на крыше «студии», в дождливые, серые дни - внутри. Там он и спал, застелив кровать свежим сеном. Ни в Киеве, ни в Москве не было у него даже такой.

Я помню кирпичную печь для сушки фруктов, которую он сложил рядом со «студией» в саду. В киевской квартире тоже что-то перекладывал, менял в нашей «голландке». А в детстве, в Липниках, очень любил спать на печи. «Мне надо было стать печником», шутя говорил отец.

...Второй дед - ребе* из Норинска говорил мальчикам в хедере: «Ночью душа спящего покидает тело, вылетает через ноздри и отправляется к Богу. И Бог спрашивает её, что сделал за день человек хорошего и что - плохого. Возвращается душа только под утро, перед пробуждением. Но тот, кто не помолился на ночь, может утром не проснуться - Бог, разгневавшись, не отпустит душу». Зачем посылать на допрос душу? Разве Бог сам не знает о добрых и злых делах, совершенных за день? - думал Эммануил и спокойно засыпал, не помолившись. Но так было летом. А зимой, когда в трубе на разные голоса завывал ветер, он просыпался среди ночи, холодея от страха, уверенный, что Бог гневается на него. Мальчик садился на край печи и тихонько, чтобы не услышал отец, быстро бормотал слова вечерней молитвы. Страх немного отпускал, завывание ветра уже не казалось таким грозным. И всё-таки беспокойство не покидало - вдруг душа не вернётся? Но наступало утро, и, открывая глаза, он уже знал: - Вернулась!

ТЕАТРАЛЬНАЯ СТУДИЯ «АМАНУТ»

Официальным языком студии - идиш пользовались только на просмотрах. Работа же велась на иврите. В далекие 20-е годы на такие проявления «буржуазного национализма» еще смотрели сквозь пальцы. В студии Эммануил Шехтман появился не случайно - он был человеком театра. В 1923 году отец ездил в Москву смотреть спектакль «Дибук» в театре «Габима»*. Вернулся потрясенный. Он говорил, что язык этого спектакля понятен всем. Именно тогда он как художник понял, что правда в творчестве - не поверхностное подражание действительности. У искусства есть собственный реализм, собственная правда и выражается она фантазией художника, образностью его языка, движением, музыкой. Спектакль «Дибук», а также и посвященная кишиневскому погрому поэма Переца Маркиша «Ди купе» сильно повлияли на творчество Шехтмана.

Моя мать Дина, которая тоже занималась в студии, рассказывала, что не только актеры, но все студийцы - художники театра, режиссеры, литераторы должны были пройти школу актера. Некоторое время с ними работал известный украинский режиссер Лесь Курбас (погиб в сталинских застенках). Он предоставлял студийцам полную свободу не только в выборе ролей, но и в манере и стиле исполнения. Шехтман тоже участвовал в спектаклях, например, в роли шекспировского Мальволио и других. Но готовил он себя не в актеры - чтобы стать художником театра, нужно пройти все стадии обучения.

В альбоме карикатур отец нашел место для всех студийцев, придав им гротескные образы птиц или животных и наградив юмористическими прозвищами на иврите. Тогда же создана и серия полуметровых деревянных марионеток для спектакля «Пуримшпиль»: царица Эстер, Мордехай, злодей Аман, царь Артаксеркс (Ахашверош), царица Вашти. Музыкальное сопровождение и стихотворный текст к спектаклю, сшитые по эскизам Шехтмана костюмы - работа студийцев. Эти большие куклы несколько лет висели у нас на стене, потом перекочевали в кладовку и, вероятно, сгорели в чьей-то печке во время оккупации. Но след остался: в 1980 году уже в Беэр-Шеве я познакомился с троюродным братом, уроженцем Израиля Ариэлем Гинзбургом, и он подарил мне почтовую открытку с изображением этих кукол: в 1926 году Шехтман послал ее в Лондон отцу Ариэля.

В студии занимались молодые супруги Мария и Яков Эйдельман - родители известного историка Натана Эйдельмана. Впоследствии семьи наши были близки и отношения эти достались мне в наследство.

В 1926 году, перед началом гастролей «Габимы» в Европе, Эммануила и Дину пригласили присоединиться к театру. Но родителям, как и многим, казалось, что они в центре больших событий. На фоне обновления общественной жизни, бурного расцвета искусств, ничем не ограниченной свободы творчества будущее казалось светлым и радостным, жизнь национального искусства - активной, насыщенной... Кто мог знать тогда, что еврейская культура в СССР уже обречена? Они отказались...

ФРЕСКА

Весть о моем рождении застала отца в Хаджибеевском лимане, где в Доме отдыха колхозников он работал над фреской. Мама рассказывала: Эммануил работал на лесах, когда снизу кто-то крикнул: «Шехтман! Тебе телеграмма из Киева». «Прочти», ответил он и, услышав, что стал отцом, хотел спуститься, но неловко повернулся и упал. Обошлось без последствий - перекладины задержали падение.

Фреска называлась «Панщина на Украине». Толстый, усатый надсмотрщик замахнулся плеткой на согнувших спины крестьян. Художник использовал для фрески увиденный в детстве эпизод...

КИЕВ

Светлая комната на Б. Житомирской, 12. Большое окно. Вверху на стекле пробы темперы. В лучах солнца они светятся, как цветные витражи. Мама соскабливает краску ножом - но проходят несколько дней и пробы появляются опять. Слева от двери мольберт. Мама усаживает отца за стол так, чтобы за обедом он не видел картину. Но трудно ему сидеть, повернувшись к мольберту спиной.

Помню, как отец привел домой Михаила Львовича Бойчука. Мастер европейского масштаба, чуткий педагог, наставник, друг, Бойчук с большим вниманием слушал рассказы отца о детстве, семье, быте в Липниках. Его интересовали еврейские традиции, великие поэты Хаим Нахман Бялик, Иегуда Галеви.

Отец любил народные ремесла. Нередко вместе с Бойчуком они бродили по ярким осенним рынкам, и, хотя жизнь была достаточно сложной, отец не всегда мог удержаться от покупки. Помню старинное ожерелье из бисера, с оригинальным орнаментом на пряжках, грубо раскрашенную, большеглазую деревянную куклу, коврик-килим - большие яркие цветы на зеленом поле, украинский лубок.

Он называл цветом нации художников Тимко Бойчука, Падалку, Седляра, Налепинскую-Бойчук, Гвоздика. Бесконечно восхищался Пиросмани. Не уставал смотреть старых мастеров: Джотто, Микельанджело, Брейгеля, Гойю. Высоко ценил голландцев, особенно Гальса. К Рембрандту вообще относился с религиозным трепетом. Мог часами листать альбом его офортов, подолгу всматриваясь в каждую деталь.

В годы учебы в Киевском художественном училище отец сблизился с Александром Тышлером, Зиновием Толкачевым.

В доме бывали ученики Бойчука, другие художники, писатели. Помню, отец писал портреты писателей Александра Копыленко, Ивана Микитенко, поэта Льва Квитко, погибших в сталинских застенках - кто за украинский, а кто за еврейский «буржуазный национализм».

* * *

Первое, что я вижу, проснувшись, - картины. Они висят на стенах. Повернутые к стене стоят на полу. Одна, свежая, всегда на мольберте. И еще одна - на стуле. Отец уже работает. Нанесет несколько мазков и, глядя на холст, осторожно отходит, но разве можно достаточно отдалиться в жилой комнате? Он всегда одновременно работал над несколькими полотнам. В дни занятий с учениками поворачивал картины лицом к стене - не хотел, чтобы его работы повлияли на них.

Я смотрел на картины по вечерам, засыпая... Вот одна на стене напротив. Перед знакомым небольшим домом, среди подсолнухов и деревьев группа людей. Это семья отца. Вот дедушка Иосиф. Он держит белый флажок с непонятной надписью. Мама сказала, что она означает «Липники». Рядом ещё один дедушка - тоже Иосиф. Почему их двое, а бабушка только одна? Отец говорил, что так нужно для композиции. Отец на картине одиннадцатый, уже взрослый, сидит полуобернувшись, а перед ним чистый холст на мольберте. Все смотрят на меня. Тени колеблются на лицах, и кажется, что они улыбаются...

* * *

Мы вместе посещали музеи. Однажды в пустынном фойе Музея русского искусства мы увидели двухметровый бетонный монумент (другое определение найти трудно) - счастливо улыбающаяся колхозница прижимает к себе счастливо улыбающегося поросенка. Мне захотелось взглянуть ей в лицо, и отец поднял меня. Я ухватился за поросячью ножку и подтянулся поближе. Бетон оказался крашенным гипсом, поросячья ножка осталась в моей руке, и я в ужасе обернулся к отцу. «Дай-ка ее сюда», спокойно сказал он и положил ножку в углубление, где поросячье брюхо касалось могучего бюста колхозницы. Никто нас не видел, и преступление осталось нераскрытым.

Отец не раз брал меня с собой в Софиевский собор смотреть фрески, мозаику. Мы поднимались на леса, где он подолгу беседовал с реставраторами, а я вглядывался в непонятные, строгие лики святых и князей. Реставраторы подарили отцу несколько пригоршней золотистой мозаики-смальты. Заполненная смальтой банка стояла на этажерке до самой войны. Казавшиеся мне волшебными кубики излучали таинственный свет.

< Вернуться - Далее >

Назад >